Царь облокотился локтем на стол. Стол был жесткий, царю стало больно. Он крикнул: «Эй, подушку! Не буду же я…» «…облокачиваться на жесткий стол», — повторили какие-то неведомые голоса. Чтобы облегчить царю труд говорить, в стены сажали слуг, которые через трубы договаривали за царя начатые фразы. Тотчас под локтем царя появилась бархатная зеленая подушка. Царя одевали множество слуг. Царь был низенького роста, но необыкновенной толщины. Лицо у него было совершенно круглое, нос лепешкой, глаза как щели и рыжая борода. Он всегда носил красную рубаху и синие штаны. Мантию же он менял постоянно. Наконец церемония кончилась. Царя повели чай пить.
Лето[44]
Это лето я провела очень хорошо. Начало лета я была в Харькове. Целые дни я с подругой гуляла в Технологическом саду, занималась мало.
Но в июне мы поехали в Киев, к тете на дачу. Ехали мы до Киева недолго. Приехали мы туда очень неудачно. Был сильный ливень, и улицы в Киеве, можно сказать, затопило. Так как город гористый, то там во всю ширину улиц текли лужи глубиной по колено. Вода вливалась даже в подъезды. Еле добрались мы до квартиры тети, усталые, голодные, с промоченными ногами. Но, к несчастью, там никого не оказалось, все были на даче. Напрасно мы звонили и стучали, пока наконец не сломали звонок. Отдали вещи швейцару и решили ехать на дачу. Но каким трамваем ехать (туда ходит трамвай) — мы не знали. Долго мы ждали первого трамвая, второго еще дольше. Наконец мы выехали за город. Ехали мы туда, на дачу. Там, на даче, я должна была увидеть двоюродных брата и сестру,[45] которых я не видела с четырех или с шести лет.
Я думала о них и, удобно устроившись на скамье, дремала после бессонной ночи, проведенной на поезде…
14 сентября 1918. Суббота
О Боже! У нас в гимназии теперь вместо дусеньки Марии Сергеевны по русскому какая-то «Чучело». Мне так жалко. Я так любила М.С. По географии уже тоже не Игорь Иванович, а кажется, кто-то другой. Боже! Валя Бондарева уехала в Новочеркасск и никогда не вернется. Никогда. Хоть плачь. Дуси М. С., И.И., В.Б.
В последний раз мои страницыСим именам я посвящаю.
И.И., М.С., В.Б.Жаль! Да, жаль! И все это наделала гимназия. Но, несмотря на это, меня что-то тянет к гимназии, зовет… Что?.. Прощайте, дорогие имена И.И, М.С., В.Б. Я вас уже не увижу никогда.
18 сентября 1918. Среда
* * *
Люблю тебя, заката луч прощальный,Предвестника вечерней тишины,Люблю твой алый цвет, стыдливый и печальный,Как первые цветы младой весны.
Но скоро от реки потянутся туманыИ на цветах заблещет чистая слеза,Умчится луч в неведомые страны,Последний раз взглянув на небеса.[46]
(Живые картины. — И. Н.)
Ирина К<норринг> — Шиповник, Береза.
Ирина С<адовская> — Ландыш.
Леля Х<воростанская> — Фиалка, Ведьма.
Таня Г<ливенко> — Василек.
Тося Д<убнер> — Мотылек.
Лена П<лохотниченко> — Бабочка.
Кепха Ч. — Колокольчик.
Люба Р<етивова> — Гриб.
Тина Д. — Жук.
Режиссер — Мария Владимировна.
Музыкантша — Галя Хворостанская.
Художник — Нина Гливенко.
Театр — кв<артира> № 7.
Живые картины
Ангел и молящаяся девочка — Ирина К<норринг> и девочка Кеша.
Ангел и спящая девочка — Ирина К<норринг> и девочка Кеша. Ангел и девочка под ёлкой — Ирина К<норринг> и девочка Кеша.
Дед Мороз — Леля Х<воростанская>.
Весна — Лена П<лохотниченко>.
Осень — Тина Д.
Лето — Тося Д<убнер>.
Зима — Ирина С<адовская>.
Боярышня — Таня Г<ливенко>.
Хор — все из Гуселек.
Шествие с концом.
Ночь
Мне вспомнились тихие, зимние ночиИ снег, освещенный одним фонарем.И серое, точно свинцовое, небо,Нависшие тучи над снежным ковром.
Кого-то ждала я. В окошко глядела.И лампа большая безмолвно горела.
Выл ветер, порою никем невидим.Склонясь на окошко, я тихо дремала.Вдруг издали, словно один за другим,Послышались сладкие звуки рояля.
Сильней и сильней трепетали они,То громко, тревожно, то вновь замирая.На улице медленно гаснут огни —На них я гляжу, на окне засыпая.
И снится мне даль, безызвестная даль.Там море красою своею блистает,Меня греет солнце и нежно ласкает.
Но тайно на душу ложится печаль,И море, и пальмы, и все исчезает…
И снится мне снова… Широкое полеИ я, одинокая в поле стою.Кругом же безлюдье. Одна я на поле,Одна, как безумная, песню пою.
Вдруг фея спускается, легкая, нежная.Эфирная фея спустилась ко мне.Я стала веселая и безмятежная.И вдруг поняла я, что это — во сне…
Проснулась я. Месяц уж на небе всплыл,Лучом из-за тучи холмы осветил.
И снег стал огнями цветными блистать.На улицу нашу гляжу я опять.И снова я вижу там снег неглубокийИ им заметенный фонарь одинокий.
Приступ[47]План
1) Перед приступом.
2) Приступ.
3) Расправа Пугачева.
Заключение
4) Освобождение Гринева.
Белгородская крепость готовилась к бою с Пугачевым. На валу была прикреплена единственная пушка, комендант осматривал орудие. Все жители крепости собрались на вал и смотрели на степь, где уже показывались казаки и башкирцы. Из крепости дали залп, и степь опустела. В это время на вал пришла Маша, дочь коменданта, с матерью. Они простились с комендантом, зная, что его скоро не будет в живых. Тот благословил дочь, и внимание его было отвлечено степью. Там снова показались враги, среди которых на белом коне ехал сам Пугачев. От них отделились четыре человека. Один из них держал над головой письмо, другой на копье окровавленную голову Юлая, которую он перебросил в крепость к ногам коменданта. Из мятежников кричали: «Не стреляйте, выходите к государю!» Но комендант выстрелил, и казак, державший письмо, упал замертво. Иван Кузьмич прочел его и разорвал в клочки. «За мной, ребята, — кричал он, — отворяйте ворота, идите навстречу неприятелю». Комендант, Гринев и Иван Игнатьевич быстро очутились за крепостью. «Что ж вы стоите?» — крикнул комендант оробевшему гарнизону. Те с визгом и криком бросились на крепость, ворвались в нее. Коменданта, раненного в голову, окружили, требуя от него ключей. Гринев подошел к нему на помощь, но его схватили и связанного повели на площадь, где Пугачев совершал свой суд. «Который комендант?» — грозно спросил Пугачев, когда ему их представили. Иван Кузьмич выступил вперед. «Признаешь ты меня государем?» — спросил изменник. «Нет», — твердо ответил комендант. Пугачев махнул платком — повесили. Очередь дошла до Гринева. Его уже подвели к виселице и накинули петлю. Вдруг послышались отчаянные крики: «Постойте, окаянные!» Оглянулись: лежит его дядька Савельич в ногах у Пугачева: «Отпусти его, — говорит, — что тебе в его смерти? Повесь хоть меня, старика». Гринева отпустили. Он стал наблюдать за продолжением ужасной комедии. Жители начали присягать, целуя распятье и кланяясь самозванцу. Прошло три часа, Пугачеву подали белого коня, и он уехал. А Гринев все еще стоял на месте и не мог привести в порядок мысли, смущенные ужасными впечатлениями.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});